Дорогой надежды [= Дорога надежды ] - Анн Голон

— А что на сей раз явилось причиной лукавой улыбки, блуждавшей на ваших губах, мадам, в то время как вы предавались дреме? — послышался голос Колена.

— Опять ваша особа, господия губернатор. Размышляя о ваших обязанностях, я спрашивала себя, не слишком ли они обременительны и неблагодарны для одинокого мужчины?

— Я никогда не бываю одинок, — возразил он. Тем бессознательным жестом, какие она иногда позволяла себе с ним, Анжелика протянула руку и легким ласковым движением коснулась его виска.

— В наших волосах заблестела седина, которую я никогда прежде в них не замечала.

— Она недавнего происхождения. Поверите ли, мадам, но горечь, пережитая мною у вашего изголовья в Салеме, когда смерть казалась такой близкой и неминуемой, стоила мне десяти лет военной службы у Великого Могола. Было от чего поседеть за несколько дней. В этом нет ничего удивительного.

— Вы с ума сошли, Колен!

Его слова взволновали ее и, что греха таить, польстили ее самолюбию.

— Я увидела себя в тот миг, в миг своей смерти. Не знаю, где я находилась, но все воспринималось мною чрезвычайно отчетливо. Я видела женщину, неподвижно лежащую на кровати. И вскоре поняла, что эта женщина — я, и, Колен, только тебе могу я в этом признаться, я показалась себе красивой.

(Он расхохотался, обнажив ряд ровных крепких зубов в обрамлении светлой бороды.) Я не шучу, Колен, это было совсем не то, что я привыкла видеть в зеркале. Иногда я нравлюсь себе, иногда закрываю глаза на недостатки, с которыми носятся женщины, не умеющие быть благодарными природе за свою привлекательность, которая должна была бы непрестанно радовать их. Я всегда была признательна небесам за бесценный дар, зовущийся красотой, ибо меня считали красивой, и я никогда не позволяла себе думать, что мне чего-то не хватает. Но в тот вечер все было иначе. Я казалась себе, как бы это выразиться? Чужой, незнакомой и вместе с тем восхитительной, овеянной очарованием, способным внушать любовь. Теперь это уже почти стерлось в памяти, но стоит мне вспомнить об этом, и я испытываю такой восторг, что готова, кажется, воспарить над землей…

Суровый Колен слушал, склонившись к ней и растроганно улыбаясь, находя наивной ее доверчивость. Она же читала в его глазах безграничное обожание.

— Просто ты увидела себя такой, какой видим тебя мы. Ты завладела нашими сердцами, подчинила себе наши судьбы. Мне кажется, в тот миг ты узнала не только свою цену в глазах Бога, но и то, каким драгоценным содержанием, какой поэзией наполнило наши жизни твое существование. Всегда помни об этом, малышка. Не забывай об этой истине. Ты сама не ведаешь о своем даре, не вполне осознаешь его. А это большой грех. Всегда помни о том, что принесла ты с собой на землю, что исходит от тебя, о том невыразимом, которым ты одариваешь нас. А если появляются угнетающие и ненавидящие тебя, если они стаями кружат над тобой, то это значит, что они хотят, чтобы ты засомневалась, растерялась, вернулась в беспросветную обыденность существования. Они боятся тебя, черные ангелы тьмы и разрушения. Они знают, что зажечь сердце мужчины — все равно, что наполнить светом и теплом мрачный холодный дом.

И они прекрасно понимают, чем ты им угрожаешь. Ведь даже ничтожная земная радость служит делу спасения мира.

Мало-помалу путешественники приближались к цели, и, миновав Вискассет, эскадра взяла курс на восток.

Лорд Кранмер полагал, что справился с миссией, возложенной на него губернатором Новой Англии в отношении графа де Пейрака.

Привыкнув к теплому климату Ямайки, он потирал руки от холода, недоверчиво поглядывая на плывущие необитаемые берега, более чем опасные — проклятые; этой репутацией они были обязаны легендам, начиная от индейской, повествующей о великане Глудскапе, возвращавшемся в свой залив, чем объяснялся размах мощных приливов и отливов, и кончая вооруженными нападениями пиратов, превращавшими каждый закоулок, каждую отмель, каждый лиман в арену какой-нибудь кровавой драмы. Настоящая сага грабежей, разбоя, покушений и убийств.

Все пространство к востоку от Уэллса считалось необитаемым, На эту территорию массачусетское губернаторство претендовало лишь в силу крайней необходимости и от освоения которого поневоле вынуждено было отказаться.

— Трагедия этих мест, — говорил он, — заключалась в том, что здесь с самого начала права одних неизменно вступали в противоречие с интересами других.

Между тем англичанам крайне важно было закрепиться здесь, у этого рога изобилия, золотой жилы, источника их процветания, и его сыновья торжественно провозглашали: «Библия и треска спасли Новую Англию».

Чем только не изобиловали эти места: побережья кишели рыбой, косяки отборной трески ходили у южной оконечности полуострова Новая Шотландия, который французы окрестили полуостровной Акадией, а Мэн, все-таки считавшийся английским, — континентальной Акадией.

На северном и южном побережьях Французского залива, а также в глубине материка процветал пушной промысел. Но, если англичане никогда не придавали ему особого значения, потребность Новой Франции в мехах, на выделке которых основывалась вся ее промышленность, превращала французов в яростных защитников этих владений от английского вмешательства, что не способствовало развитию рыболовства новых англичан.

В территориальных водах Новой Шотландии произошла встреча, подтвердившая положение, обрисованное посланцем английского короля и представителем английских колоний в Северной Америке — лордом Кранмером.

На горизонте показались паруса небольшого маневренного судна водоизмещением в сто пятьдесят тонн, сопровождаемого более скромным шлюпом, и прежде чем стал виден французский флаг, все узнали «Бесстрашного» — корсара дюнкеркского пирата Ванрейка, который по установившейся традиции каждое лето наносил визит своему старому другу по Карибскому морю, графу де Пейраку.

Эскадра легла в дрейф, и встреча состоялась на палубе «Радуги».

Среди поднявшихся на борт флагмана находился губернатор Порт-Ройяла, столицы французского поселения в Акадии, господин де ла Рош-Розей, с которым жители Голдсборо поддерживали отношения самого искреннего добрососедства.

Незадолго перед этим Ванрейк согласился сопровождать господина де ла Рош-Розея, шлюп которого едва не подвергся «досмотру» некой яхтой подозрительной национальности, предположительно английской. Пункт первый.

Далее этот французский дворянин, отправившийся навстречу судну, посланному из Онфлера торговой компанией, владевшей этим поселением и ежегодно поставлявшей ему товары, новых переселенцев, солдат и оружие, узнал о том, что оно было перехвачено флибустьерами с Ямайки, тоже англичанами. Пункт второй.

Каждое второе судно из Онфлера не добиралось до порта назначения. Так что господину де ла Рош-Розею в очередной раз до наступления зимы предстояло отправиться в Бостон за всем необходимым, что казалось весьма подозрительным французской администрации Квебека.